Глеб Бобров - Я дрался в Новороссии![сборник]

Славянск, дышу и слышу

Первая после недельной разлуки ночь в Славянске удивила качественным артобстрелом. Интенсивность и так нарастала с каждым днем, а к нашему прибытию в город достигла плато ( по Шульгину*, кто понимает). В эту тихую украинскую ночь укры опять пытались попасть по штабу ополчения, с перелетом в метров триста накрыв последние этажи домов по улице Ленина. На всех этажах гостиницы хлопали двери и кто-то, огромными обезьяньими прыжками, прыгал через пять ступеней - как в далеком детстве. Помню, долго собирал "тревожный" рюкзачок, втянув голову в плечи, как напуганная черепашка. Сгребал в его раззявленую пасть аккумуляторы, зарядки, телефоны - самое дорогое и нужное. А грохот разрывов все приближался. Удар и дробная осыпь осколков - черти сыпали горох в пустое жестяное ведро. Потом я тоже прыгал через лишние ступени в бомбоубежище, краем глаза отмечая огромные световые окна на лестнице, прикрытые лишь кисеей, дымчатой, как мой разорванный сон.

В бункере мне не показалось и я быстро заскучал. Сыро и душно. Пьют виски с этаким поминальным задором, сами не зная зачем. Алкоголь не веселит, не коммуницирует и не глушит страх. Свечки моргают. Из осыпавшегося цемента торчат ржавые металлоконструкции и сочатся слезами конденсата. Мэр Славянска Пономарев появляется в нашем подвале. Занимается популизмом сидя на пляжном лежаке. Обстрел застал его на нашей улице, а подвал ·Украины славился своей надежностью. Мэра завтра арестуют, но он про это еще не знает. Липкий страх висит здесь, как влажный туман в мыльной общественной бани. Минут через тридцать я для себя решил: "да ну нах, задавит тут, как крыс сорвавшимся лифтом...". Куприн в айпаде надоел своим сплошным ****остраданием, хотя я читал его с легким чувством гордости, которое должно было телепатически уязвить укроартиллеристов с горы Карачун. Пока эти гомосеки-правосеки занимаясь нацбилдингом, подтаскивают по грязи к своим гаубицам вымазанные в пушсале снаряды, настоящие интеллигенты гордо читают русскую классику. И даже от виски отказались - так велико их презрение, так безбрежно их спокойствие. Я закурил цигарку, и, помахивая воображаемым стеком с костяной ручкой, выбрался на свежий воздух, всего лишь раз ударившись головой о какую-то трубу.

В вестибюле гостиницы истерила хозяйка нашего бедлама по имени Лена, она еще не привыкла к новой реальности и зашипела испуганно на мой фонарик. Объяснять, что-то доказывать Лене, означало потерять самоуважение. Я прикрыл пол-линзы своего крохотного фонарика подушечкой указательного пальца, и синий прозекторский свет приобрел уютные, будуарно-розовые оттенки. Женщина со сложной судьбой моментально успокоилась:

- Может заберете вашего?

В углу вестибюля, втиснутый в закуток у входных дверей, стоял и молчал человек.

Средних лет, с брюшком, в руке телефон. Прохожий, он заскочил к нам, когда начался обстрел. Я, мягко и ласково, насколько смог, дотронулся до его рукава:

- Ты чего тут стоишь?

- Стою... - не впопад выдохнула тень.

- Пойдем, я тебя в бомбоубежище отведу? Тут три шага, пойдем!

Я осторожно потянул его за рукав, но мужчина еще сильнее втиснулся в свой закуток. Понятно, ступороз. Вдалеке грохнуло, я вздрогнул, он - нет. Посидел рядом с ним на ступеньках минут десять, но, неугомонная Лена, залегшая на куче броников у несущей колонны, подняла базарный хай. Сначала ее позицию демаскировали строки Куприна, чернеющие на белом экране моего планшета, потом она озаботилась сохранностью моего тела. Я сидел четко напротив гостиничных дверей, а как вылетают стекла от близких взрывов я видел еще в Гори. И как стеклянные ятаганы на целую ладонь входят в обшивку дивана подобно стрелам Робингуда. Воспоминания ужаснули, я плюнул и пошел к себе в номер. Засыпал в блаженной истоме и просыпался обмирая от ужаса. В голову мою бил кузнечный молот и голова звенела, готовая лопнуть, как перекаленная рессора. Где-то во дворах,совсем рядом,по гаубичным позициям на Карачуне, била "Нона", посылая увесистые приветы украинской национальной интеллигенции от русской интеллигенции, причем, дореволюционной реинкарнированной закваски. Что невозможно в реальности, но вполне состоялось на практике. В так и не накрытом гаубицами Д30 штабе ополчения, отчаянно грустил Игорь Иванович, в уме подсчитывая расход дефицитных снарядов.

Прошла уже вечность от моего возвращения из Славянска, но я все равно, каждую ночь просыпаюсь в этом городе. В той самой комнате. Тяжелый полумрак, лупит кузнечный молот. Я пытаюсь понять, где я, но понимаю лишь одно - пока жив. Дышу и слышу.

*Александр Шульгин, химик, исследователь психоактивных веществ.

Сергей Прасолов

Воробей

Рассказ

Показываю удостоверение, оправдываюсь.

- В кабинете остались мои личные вещи, цветы нужно полить - жара же!

- Да я вас пропущу. Вот только пропуск выпишу.

Встрепанный очкарик, взъерошенный воробей в камуфляже на узких плечах старательно пишет мою фамилию на желтом квадратике "газетки" - внизу мелким шрифтом: "Отпечатано в типографии "Луганская правда". Типографии нет сто лет.

Мальчишка, форменный мальчишка, вчерашний школьник - а туда же, в войну. Надтреснутый басок в голосе. Присуровленный взгляд, в котором одновременно и забавная важность положения - вон какое дело мне доверили, и неисправимо детское: дядь, ну, как я выгляжу? а как тебе моя форма? а если еще возьму автомат - он же вот, под рукой?

В нескладной, не отточенной жизнью фигуре легко угадывается его прошлое, где не было будущего. Там, позади, мама - учительница-библиотекарь-фельдшер. Она завязла в шахтерском поселке, в замужестве за местным работягой, стандартно родив ему двоих - наследника и лапочку-дочку. Там дощатый, черный от времени, в полтора метра высотой забор вокруг родового гнезда, собранного по кирпичику предками в брежневские, а то и в хрущевские времена. Там гавкучка-собачка, кой-какая съестная живность на дворе, огородик в две сотки да виноград у крыльца - навесом, для тени. Там два низких окошка на улицу. Вот и весь горизонт бытия умирающего селения, в котором все - конец истории, вернее, ее тупик.

Что могло быть у парня? Школьный хорошист. Советские книжки о войне. Первая любовь. Картошка в огороде. Ну, шальнул где-то с пацанвой, ответил на уроке, пережил с замиранием сердца свиданье на лавочке. А дальше - как отец. В работяги. Если будет, где.

Война вырвала его из судьбы без лица, вплела в свои узлы. Во что же ты ввязался, дурачок? Кого-то поступали в университеты для дипломов, кому-то по знакомству мастерили карьеры. А ты болтался. Без дела. Без надежд. Без права быть таким, каким мог стать. Ты принес сюда, к мужикам, свое мальчишество. Они, потемневшие, щетинистые и ощетинившиеся, видят в тебе своих малых, брошенных в таких же поселках на произвол судьбы. Наверняка, жалеют, поощряют, для строгости поторапливая и подгоняя.

Они тоже разорвали прошлое в клочья. Как ни крути, уже никто из них не пойдет пахать до отупления, хлестать от тоски мутный самогон - лишь бы не думать о жизни, такой же мутной, как самогон. Они выбрали путь в одну сторону. А ты, непоседа, сдуру вляпался в переделку, в "Зарницу", где убивают по-настоящему. Зачем?

- Меня зовут Серега, - прервал мои мысли мальчишка. - А вы, видно, учитель.

- По чему же именно видно?

- Вы смотрите, как учитель, как будто понимаете больше, чем говорите. И так, вообще.

- И что, учитель - тот, кто понимает больше, чем говорит?

- У нас в школе такой был. Старый, ну, пожилой, как вы. Учитель по литературе. Так интересно рассказывал. А знал... Аж страшно! - выпалил залпом мой новый знакомец.

- А вы, Сергей, похожи на воробья.

- Так я и есть "Воробей". Это мой позывной.

"Воробей" глянул на меня с гордостью человека, который впорхнул в пекло, и его там не просто взяли старшим куда пошлют, но и выделили, уравняв со всеми.

- Воробей, ты давай живей пропускай товарища! - мягко прикрикнул старшой. - Трепаться будешь лежа на матраце. И нам расскажешь.

- Вы проходите, проходите, люди ждут! А как вас зовут?

Я только махнул рукой и пошел к своим цветуёчкам.

Мы - удивительные люди. Власть нас гнетет, а безвластие гнетет еще больше. В Луганске оно пережило себя раньше, чем было прервано штурмом "дома с шарами" - здания Луганского областного совета. В сквере у местного СБУ протестному лагерю уже не хватало пространства. Новая власть в Киеве и старая в городе понимали - ни разогнать, ни удержать его уже не выгорит, но ждала - авось, рассосется. Луганск окружали войсками, в "доме с шарами" щелкал затворами галицийский спецназ, вызванный то ли идиотом, то ли провокатором. От него по-чиновничьи заковыристо избавились, заменив "своими", но тишина уже звенела. День, два, неделя - переговоры, ультиматумы, новые переговоры. Бессрочные митинги на баррикадах, автоматчики на всех этажах "дворца Амина", снайперы на крышах домов.